Помощь друзей
Башлачев не успел дотянуть до времени, которое смогло бы обеспечить ему признание, не смог, не хватило сил. Скорее всего, в этом все дело — в надорванности. Во всяком случае, в нем это чувствовалось и в последний приход. Он мало улыбался, а если улыбался, то очень неестественно, не так светло, как в первый приезд, теперь это была какая-то деланная, «японская», наклеенная улыбка, тяжелые были глаза от бессонницы. Довольно нервно себя вел, торопился объехать всех знакомых в Москве, особо не стал задерживаться в этот приезд ни у кого. Старался всех увидеть, везде поспеть, почти не пел. И не просили — видели, что человек в состоянии глубокого стресса.
А чем помочь — было непонятно, ведь его не принимали не только те, кто не понимал, но и те, кто понимал и для кого он был крайне нежелателен. У нас вообще нежелательны большие люди, большие личности, яркие таланты. Они сразу нарушают устоявшийся порядок, баланс интересов, как это принято говорить. От них стараются избавляться, их стараются отодвинуть подальше, чтоб они не портили общую установившуюся, подсохшую картину, не раскачивали лодку. Так с ним себя и вели.
Результат известен.
Он говорил со мной о своем состоянии. Я уговаривал его смотреть повыше, чем все эти наши издержки жизни, ставшие ее содержанием, традиционные, кстати. Я думаю, это наше основное имперское завоевание — всеобщая война всех против всех во имя непонятно чего и зачем. Ничего, кроме смехотворных по сути, и по форме, и по количеству, и по качеству выплат, выдач — ничего от нашего нищего и малообразованного государства ни один художник дождаться не может.
У нас человек получает что-то похожее на то, что каждый имеет «там», только в одном случае— если он имеет власть или занимается преступными делами. Все, что между, все, кто кроме, — обречены на прозябание. Поэтому меня удивляют наши карьеристы от искусства, «рвачи и выжиги». Мне не понятны цели. Материальные? Они карикатурно убоги. Духовные? Для духа так жить убийственно. За что подметки рвать? Деньги здешние — не деньги. Машины местные— не машины. Яхту тебе не дадут, потому что подумают, что ты в Швецию собираешься смотаться, самолета ты не купишь, потому что решат, что собираешься сесть где-нибудь у Капитолия в Нью-Йорке советским Рустом. Непонятно, за что продаваться или раком вставать.
И мы об этом с Башлачевым говорили: что нужно смотреть на ситуацию немножко иначе, не с позиций местных ценностей, я мрачно шутил, что Гомера не записывали на «Мелодии».
Он все-таки был моложе меня и еще не научился боевым действиям в этой болотной войне, где выигрывает тот, кто дольше в болоте сидит, а не тот, кто смелее по болотной жиже рвется вперед. Он еще не умел драться в обороне, в ситуации абсолютного окружения, ему нужна была альтернатива, ему очень важен был свет впереди, а такого света ему никто зажечь не мог и гарантировать выход из болота ему тоже никто не мог. Ибо широка страна моя родная, долго нужно ползти, и через колючую проволоку наших правил жизни сходу не проползешь. Он же не мог жить формулой: «Обойдемся». И не обошлось.
Вышла его пластинка. Потому что он погиб. Вышел его сборник. Потому что он погиб. Хотя все при его жизни было уже записано, все было отпечатано на машинке. «Все будет — стоит только расхотеть» — эту мою строчку из поэмы Башлачеву нравилось повторять на случай, ест ЧТО-ТО у нас тогда «обламывалось», не получалось — то хорошей закуски не найдешь, то к ней выпивки не достанем (рубля не хватит), то с выступления на метро не успеем, а такси — все «в парк»... Повторять-то он повторял, но расхотеть — не вышло. Не вышло у нас этого — расхотеть. Вот в чем проблема…